| Главная страница. | к оглавлению | к началу текста | продолжение | рисунки |
|
<16.12.69 – дер. Бан-Хат>
Покинув гостеприимных мео … мы стали карабкаться на перевал сквозь заросли по тропе дровосеков. Через часа полтора-два мы были на высоте около 2000 метров. Потом шли наискось вдоль склона и вниз к интересовавшему нас ручью по тропе, вдоль которой время от времени попадались участки расчистки. Здесь мео рубят деревья, убирают камни и сажают мак. Мак я увидел – белый и фиолетовый, довольно мелкий… плантации опийного мака украшали южные склоны горы в местах, куда Макар телят не гоняет. И вот, когда тропа , а с нею и расчищенные, вырубленные места кончились, мы стали спускаться к ручью и окунулись в джунгли. Редко стоящие громадные, неправдоподобно высокие, прямые и толстые деревья подобны столпам. Стоя около них, откидываешь голову назад, чтобы увидеть вершину, и не видишь ее: видишь сходящийся в перспективе ствол, гладкий, темный. Голова кружится и зрелище не вмещается в сознании. И между этими деревьями можно увидеть всякие диковинки… Запомнились растения с прямым стволом и причудливыми листьями на длинных черенках; ствол, черенки и листья усажены колючками от 3-4 сантиметров до миллиметра размером. И у этого ежа оказываются съедобные плоды … гроздья удлиненных округлых ягод величиной 2 на 1 сантиметр. Кожура довольно плотная и сухая и покрыта чешуей… Под кожурой оказывается зеленая ягода с очень тонкой шкуркой, тонкой мякотью и здоровенной костью внутри. Вкус мякоти сладковато-кислый… Растут во множестве какие-то травы с крупными листьями, простыми или причудливо разрезанными; подобия папоротников и радиально расходящиеся от одного корня толстые мясистые черенки длиной больше метра, на которых ажурные листья внушительного размера. И какие-то тонкие, прямые, крепко сидящие в земле деревца. Их гладкий ствол выручал меня не раз, так как лазать пришлось вверх и вниз по крутым склонам и обрывам. И средней толщины деревья и кусты всякие, колючие и не колючие. И осока, а ближе к воде – бамбук и дикий банан. Как я быстро убедился, по такому лесу идти почти невозможно, во всяком случае быстро. И мы двигались, в основном, прямо по руслу ручья, заваленному глыбами, переходя его вброд без конца, упираясь в водопады и отвесные скалы. Тогда приходилось залезать и обходить поверху и снова спускаться, хватаясь за лианы и стволы, выступы камней и воткнутый в землю молоток. К счастью, такой дороги у нас было не больше четырех-пяти километров, но преодолеть их мы смогли лишь спустя два дня, ночуя дважды в этом ручье в шалашах, которые ребята делали из бамбука, покрывая его полиэтиленовыми полотнищами… На четвертый день мы снова были в обжитых местах. По склонам пошли поля и покосы мео. Кое-где и они сами трудились – черные фигурки на желтом или желто-зеленом фоне. За этот маршрут я смог сделать четыре рисунка: старика мео, его сына, трехсекундный набросок женщины мео (она тут же сбежала) и любопытную вещь – алтарь мео. Алтарь сооружен из нескольких камней прямо на тропе у ручья… Размеры его небольшие. Что-нибудь полметра на полметра. Воткнута обугленная на конце благовонная палочка и лежит на плоском камне бамбуковая трубочка. Рисуя его я подумал – ничего себе дистанция: от кафедрального собора в Ханое и тысячелетних пагод до такого алтаря! <25.12.1969 – дер. Бан-Лю> Дома у мео, конечно, не имеют ни окон, ни труб и собраны из тесаных вручную широких досок (и стены и крыша). Но трудно сказать, где удобнее – у тхаев или у мео. Мне так больше нравится у мео, т.к. не надо влезать вверх, снимать обувь и дрогнуть на этой тхайской голубятне. У мео всегда много дров, всегда горит костер в доме и не надо шлепать в носках. Сиди себе нормально, грейся у огня и разглядывай обитателей дома и приходящих посмотреть на ленсо соседей. Приятно встречать мео на горной тропке. Иногда они идут семьёй на поле: мужчина лёгок, строен, узок в талии, походка пружинящая. Идет и наигрывает на струнном инструменте (две струны, маленький смычек, резонатор в виде бочонка и гриф с колками) мелодию, состоящую из одних и тех же нескольких звуков, заунывных и похожих на тирольские. Женщина напоминает курицу, она низенькая, широкая из-за тяжелой сборчатой юбки, жгут волос на голове делает ее как бы недовольной и вид у нее обычно замкнутый, в ушах серьги в виде колес до десяти сантиметров в диаметре, на шее брякают два-три, а то и больше, кольца. Ноги тоже строгие, в тугих темных обмотках на манер гамаш. Идет бурая лошадка. И дети, пол которых можно определить скорее по одежде. <26.12.1969 – дер. Бан-Лю> Сегодня пошел в маршрут один. Собственно, просто пошел на горы, взял тетрадку и бумагу, пикетажку и молоток. И пересекая по тропинке поля и деревушку смотрел на всё глазами собственника, как бы предвидя это нарисованным. И впервые за долгое время, рисуя панораму Фу-Са-Фина, ощутил ту самую дрожь, трепет, возникающие у меня, когда красота проникает хоть чуть-чуть внутрь меня, пробивается через эту толщу рефлексов, привычек, реакций приспособления к деятельной повседневной жизни… Несколько раз ловил себя на желании порисовать по памяти и каждый раз замечал при этом, что уже не могу. Какое-то ощущение обесценения натуры, предмета… <28.12.1969 – дер. Бан-Лю> Я люблю деревья, одиноко стоящие на пригорке. Я им немного завидую, потому что они стоят много лет и смотрят днем и ночью на эти места, горы, рощи, ручьи, небо. Они доступны взгляду каждого, иногда на них садятся птицы, иногда их пытаются срубить. Да и непогода обездоливает их, лишая старых веток. Я посмотрю на них, как другие, и уйду, а они останутся стоять. Они стоят на своей единственной ноге, и у них руки – ветки. И они молчат. И в этом своем положении они намного значительнее своих собратьев, столпившихся в перелеске, утопающих ногами в кустах и травах. Там – масса, здесь – чеканная форма. Подойди к такому дереву ближе, – и вершина его поднимется выше самых высоких гор… Сегодня, пробираясь по горным тропинкам, вышел на место, с которого открылся вид на котловину речки, где стоит деревня Бан-Лю. Сзади мрачным фоном, уходящим в низкие облака, темнел массив Фу-Са-Фин, а ближе, к котловине стекали зеленеющие травой и желтеющие полями отроги, мягкие, пологие. Только у самого днища долины они, эти отроги, чётко курчавились темно-зеленым лесом, сразу кончающимся около буровато-серого плоского полотна возделанной земли. Дома деревни издали не были видны – только эта серая, расчлененная уступами полей плоскость. До нее было больше километра и в поле зрения попали ближние, спускающиеся от меня округлые водоразделы… <2.1.1970 – дер. Бан-Хат> Мне кажется, что главное в творчестве – любовь. Надо любить (со всей сложностью этого чувства) изображаемое, предмет изображения, который может находиться как в сфере духовной, идеальной, так и в предметной, натуральной сфере. Причём не важно – где, т.к. любовь всегда духовна и духовно, т.о., настоящее творчество. Натурализм (в собственном, узком смысле) появляется не из предмета изображения, а из способа, метода изображения, которые лишены Любви и следовательно не являются творчеством. Так, натурализм (не случайно говорят: бездушный натурализм) можно обнаружить и у абстракционистов, и у символистов и т.д., где угодно… Можно рисовать мео, тхаев, вьетнамцев. И это будет интересно. Но искусство начнется лишь тогда, когда чувство Любви станет полнокровным (например, не только силуэт, ракурс, цветовые сочетания в одежде и пр.). … И вот Сезанн – представитель творцов, влюбленных в предметную, натуральную сферу. Причем, это Любовь, а не любование. Отсюда и то участие, которое он обнаруживает в отношении к природе и человеку. Это – близкое ему, его плоть, это приросло к нему; и как он переживает трудности такой любви, как страдает, как живет – во всей глубине значения этого слова. Но любовь своеобразная, без каких-либо уступок сентиментальности, которая могла бы выразиться, например, в одухотворении природы. Он и человека-то перемещает в предметный мир. Так, может быть, хорошие врачи любят людей, или физики – физические явления. В этом – особенности темперамента именно этого творца. Но было бы ошибкой из сравнения с врачом делать вывод, что Сезанн – сухой аналитик. Хороший врач потому и хороший, что любит людей. Действительно, к тому, к чему пришел Сезанн, сразу не придешь. Это – глубокий, мудрый. Но – не старик. А молодежь увидела вывод, формулу этого мудреца, не задумавшись над тем, как и для чего он эту формулу вывел. И получились сезаннисты, кубисты, но не продолжатели. (Продолжение искусства бесконечно). И Сезанн – одна грань бриллианта искусства, но бриллиант всегда блестит так (и так огранен), что весь свет, им излучаемый, исходит из одной грани, из любой одной грани. <4.1.1970 – дер. Та-Пу-Чу> Я на новом участке. Вчера добрались в темноте, с фонариками, на последнем дыхании. Подвела тропа. Я со своей любовью ходить новыми путями забурился еще с двумя ребятами в обычные здесь трудно проходимые заросли. Это стоило нам довольно много сил и принесло порядочно царапин. Остальная группа и два носильщика прошли, к счастью, не по нашим следам и были в деревне раньше нас. Мео здесь очень дружелюбны. В деревне всего несколько домов, масса детишек, которые не могут на меня насмотреться (да и взрослые тоже). Я совсем не досадую на это, т.к. могу представить, что бы было, например, на ленинградской улице, если бы там появилась парочка мео… |
